— Не приведи Господь, — Головков перекрестился, — я, слава тебе Боже, и ветру нахлебался, и картечью наелся. Еще под Прейсиш-Эйлау [32] . У нас, на Дону, как сполох [33] объявили, Матвей Иванович [34] матерых казаков собрал в первые полки. У всех семьи, дети. За землю лечь все готовы, а ляжем мы, кто детей поднимет? Тут с умом надо — и ворога заломать, и самим живу быть.

Корсаков надел кивер, опустил подбородный ремень с золотой чешуей. Пропуская четверых мужиков, тащивших роскошную кровать, придержал коня.

— Я бы на войну семейных не брал, — сказал он категорично, — удали в вас мало.

Головков зло блеснул глазами.

— Напрасно вы так, господин корнет.

— Ладно, не обижайся, Георгий Иванович, это я к слову. Оставь казака в начале улицы — не ровен час французы нагрянут.

Хорунжий отъехал к своим, переговорил коротко. Одни казак спешился, отвел коня к брошенной телеге без колеса и, накинув повод на оглоблю, присел на козлы. Головков погрозил ему кулаком.

— Смотри, Митяй, чтоб с улицы ни ногой.

— Ладно, — лениво протянул казак.

Дом князя Козловского, расположенный за ажурной чугунной оградой, напоминал небольшой дворец. Ворота были приоткрыты, ветер гонял по мощеному камнем двору обрывки бумаг. Возле крыльца стояла запряженная парой лошадей коляска. Видно, хозяйское добро отправили раньше, а сам князь отъезжать не торопился. В окне второго этажа мелькнул силуэт мужчины в черном кафтане.

Корсаков спешился возле крыльца, передал повод казаку и, взойдя по широким мраморным ступеням, взялся за медную массивную ручку, когда дверь отворилась.

— Чего угодно, господа, — мужчина в черном вежливо поклонился, однако встал так, чтобы загородить дорогу.

У него было бледное лицо, прилизанные редкие волосы. Запавшие покрасневшие глаза смотрели настороженно.

— Лейб-гвардии гусарского полка корнет Корсаков. Прибыли для сопровождения его сиятельства князя Козловского.

Мужчина с сомнением оглядел казаков, скользнул взглядом по усталым лицам.

— Секретарь его сиятельства, — представился мужчина, шагнув в сторону. — Проходите господа, я доложу Николаю Михайловичу.

Корсаков первым шагнул в прохладу дома. Казаки, привязав лошадей к перилам крыльца, гурьбой ввалились следом. Оглядев улицу, мужчина прикрыл дверь и направился к лестнице на второй этаж. В пустом вестибюле его шаги звучали гулко, отдаваясь эхом от голых стен и мраморного пола.

— Слышь, милый, — кашлянув, сказал ему в спину Головко, — нам бы коней напоить.

— Я распоряжусь, — не оборачиваясь ответил мужчина.

Казаки разбрелись по залу, разглядывая позолоту стен, фигурную лепнину на потолке. Корсаков притопнул по зеркальному полу, представил, как отражались в нем пышные платья дам, вицмундиры кавалеров — о приемах у князя Козловского ходили легенды, и вздохнул. Когда еще придется склониться в поклоне, предваряя тур вальса, отвести даму к распахнутому окну, а после котильона, прощаясь, украдкой сорвать быстрый поцелуй…

Свечи уже сгорели на две трети, образовав на серебре подсвечника гроздь полупрозрачных слез. В неподвижном воздухе язычки пламени горели ровно, ярко освещая небольшой полированный стол красного дерева, стоявший возле побеленной стены.

Николай Михайлович Козловский, тучный, с немного одутловатым лицом, сидел за столом, подавшись вперед в удобном широком кресле. В левой руке он держал колоду карт, размером почти в два раза больше обыкновенных игральных. Странные рисунки, напоминавшие изломанные страданием фигуры с картин Иеронимуса Босха, заставляли его то поджимать губы, то морщиться, как от беспокоящей зубной боли. Не торопясь, помаргивая маленькими глазками под набрякшими веками, он выкладывал карты перед собой на стол, чуть слышно комментируя получающийся расклад.

— Туз земли ляжет слева, семерка мечей рядом, и тогда Глупец остается один… девятка огня внизу, король воды… и что в итоге? — князь выложил последнюю оставшуюся карту в пустую ячейку пасьянса. — Все то же самое…

Несколько мгновений он смотрел на получившуюся комбинацию, потом взял стоящий на столе бокал, наклонил его в одну сторону, в другую, смачивая напитком стенки. Пламя свечей, дробясь в хрустальных гранях, ненадолго привлекло его внимание. Покатав напиток во рту, он проглотил его, кряхтя дотянулся до вазы с фруктами и, выбрав персик, аккуратно разделил его на части серебряным ножом. Съев кусочек персика, он вытер липкие от сока пальцы салфеткой, собрал карты и раскрыл на столе толстый прошитый блокнот с золотым обрезом. Выбрав гусиное перо из кучки лежавших на столе, Николай Михайлович придирчиво осмотрел кончик и, попробовав его на бумаге, обмакнул в серебряную чернильницу. Почерк у него был тяжелый, с наклоном влево, но четкий и разборчивый. Странные угловатые значки, напоминавшие то ли руническое, то ли шумерское письмо, заполняли строку за строкой — видно было, что подобная тайнопись для князя привычна. Дописав очередную строку, он отложил перо и снова взялся за колоду.

— C'est plus simle que ca, — пробормотал он, — да, чересчур… чтобы вот так, без проверки…

Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах затрепетали. Князь немного повернул голову, покосился за плечо.

— Сильвестр, я просил не тревожить.

— Прошу прощения, ваше сиятельство. Прибыли казаки для сопровождения под началом корнета лейб-гвардии гусарского полка, — мужчина в черном остановился, на пороге, чуть склонив голову в поклоне, — воды просят.

— Так дай воды, — чуть раздраженно ответил Козловский. — Скажи: собирается князь, вскорости поедем. Вина предложи, да смотри, немного. Как бы не упились казачки.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — секретарь с поклоном отступил за дверь.

Николай Михайлович вновь разложил карты, сверил расклад с записями в блокноте и тяжело вздохнул.

— Да, судьбу не обманешь, — чуть склонив голову, он уставился на пламя свечей. Взгляд его стал мутным, пустым. Казалось, что старый князь заснул с открытыми глазами. — Два века… Два века, без десяти лет…

Словно очнувшись от звуков собственного голоса, князь собрал карты в футляр, поболтал остатки коньяка в бутылке, отставил ее в сторону и, с трудом склонившись из кресла, вытащил из ящика подле кресла новую.

— Сильвестр! — оборотившись в сторону двери, негромко позвал он, уверенный, что его услышат.

Секретарь неслышно возник в дверном проеме.

— Открой-ка, — князь указал толстым пальцем на бутылку.

Под сколотым сургучом на горлышке блеснуло золото. Аккуратно подцепив края, Сильвестр привычно снял полурасплавленный луидор, вытащил пробку и, наполнив бокал на треть, встал за креслом, ожидая приказаний. Николай Михайлович погрел бокал в ладонях, наслаждаясь ароматом, поднес к лицу, сделал маленький глоток.

— Да, пожалуй, пора, — он отставил коньяк, с натугой приподнялся в кресле. Секретарь с готовностью поддержал его под локоть, — Ты, Сильвестр, прибери тут, а коньячок и книги захвати, — князь указал на фолианты, лежавшие на столе.

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, — Сильвестр взял книги подмышку, сунул блокнот за пазуху, протянул было руку к футляру с картами.

— Записи возьми, коли решил судьбу перехитрить, а карты оставь. Ничего уже не изменить, — остановил его князь.

Сильвестр вздрогнул, поймав на себе пристальный взгляд хозяина.

— Как угодно.

— Два века, без десяти лет, — проговорил Николай Михайлович, назидательно вскинув указательный палец.

Чуть помедлив, секретарь медленно склонил голову. Князь дождался, пока он выйдет из комнаты, плотно притворил дверь и обернулся к ожидавшим в кабинете двум слугам в темных камзолах со сдержанными маловыразительными лицами. На полу возле них лежали стопки кирпичей и ведра с раствором.